Тихо.

Ну, то есть, совсем тихо. Только вибрирует туго натянутая струна ожидания под легкими касаниями капелек времени.

Кто я?..

Ответа нет. Только это легкое, похожее на сон – кап, кап, кап. Отмеряющее каждый миг ожидания. Каждый миг неподвижности. Попытка открыть глаза не увенчалась успехом. И я засыпаю, убаюканный этим тихим звоном.

Кап.
Кап!
Кап!!!

Я прихожу в себя снова. Из-за того, что капли уже не звенят. Каждая – размером минимум с мою голову – ударяется об огромный, грохочущий бронзовый гонг. И это сводит с ума. Хочется вцепиться себе в виски, выдавить проклятый звук или раздавить к чертям голову, только бы не слышать, больше не слышать, никогда.

Поднять веки трудно. Невероятно трудно. Словно глаза залили клеем. Или плотно сшили вместе суровой нитью. Почти невозможно, но я могу собой гордиться. Я сделал это.
Потолок. Белый. Без трещин. Идеальный, нетронутый, как покрывало свежевыпавшего снега в поле. Повернуть голову ещё труднее, но справляюсь и с этой задачей. Койка. Тумбочка. Какие-то приборы. Капельница. Теперь понятно, откуда это ненавистное капанье. Легкая боль давит на виски, и я почти благодарен ей. Ведь больше не слышу этого навязчивого, словно напильником по обнаженным нервам, капа.
На этот раз сплю куда как дольше. Наверное, слишком долго. Потому и слышу голос своего создателя. Отчего-то я точно знаю – это создатель, это он сделал меня таким, он провел по долгому и, кажется, очень интересному пути. Смутные картинки-воспоминания расплываются перед глазами, ускользают, как размытый дождем акварельный рисунок.

Почему голос его равнодушен?

- Он сломался. Эта игрушка мне больше не нужна. Я сделаю новую взамен. Лучше и красивее. И уж точно - умнее.
Больно. Глаза отчего-то щиплет. Когда тебя вот так вот выкидывают, как ненужную вещь. Но ведь я не вещь! Мне хочется крикнуть ему вслед – зачем ты так со мной?! Ты с.о.з.д.а.л. меня… а теперь – бросаешь. Но кричать сил нет. Нет сил даже на слезы. Поэтому я чуть отворачиваю голову к стене, едва дыша от стягивающей грудь боли.

Мне хотелось умереть.

Но отчего-то я продолжаю цепляться за жизнь. Упрямо. День за днем. И, как говорят врачи, иду на поправку. Физически. Теперь я могу даже вставать с больничной койки, делая несколько неуверенных, слабых шагов вперед и столько же – назад. А потом долго-долго пытаюсь восстановить сбитое дыхание.

Ты бросил меня. И всё же... я х.о.ч.у. жить. Не смотря ни на что.

Наверное, именно это хотение и не давало мне сорваться по-настоящему. Силы следовало беречь. И я берег. Восстанавливаясь. Постепенно, медленно. Шаг за шагом. Словно отстраивая себя заново, по кусочку. Из того, что мне осталось. А когда-то ты мог восстановить меня одним усилием воли, даже не растеряв своего могущества. Для тебя это было легко и естественно, как дыхание.
Оказывается, это невероятно трудно. Пытаться без тебя, создатель. Но я смогу. Ты создал меня именно таким. Упрямым. За это я, пожалуй, тебе даже благодарен. За то, что ты подарил мне волю. Но я не забуду, как ты со мной поступил. Никогда.

Не забуду. Не прощу.

В те дни я пообещал себе, что надо мной не будет владык и господ. И даже ты теперь не властен над моей судьбой. Теперь я сам по себе…
Десять шагов – мой новый предел. Ровно до стены палаты. Устало опереться на неё и, закрыв глаза, отдохнуть, постояв ещё немного. Я знаю, обо мне больше не напишут. Отыгравшая игрушка – невероятно забавный каламбур. Заводная кукла, выброшенная за ненадобностью. Но… мне плевать. Главное сейчас – дойти обратно до постели. Десять шагов. Как в камере пыток.
Но это уже что-то.
Доктора заглядывают редко. Я не удивился бы, если бы вообще перестали заглядывать. Кому нужно то, что брошено? Верно… никому…
Особенно усердствует молоденькая медсестричка. Интересно, ей не противно смотреть на моё лицо? Я как-то увидел его в отражении окна. И шарахнулся, растратив последние силы на испуг. Перечеркнутое уродливыми, рваными багровыми рубцами. Левое веко чуть приподнято, кажется, что я вечно щурюсь, то ли целясь в кого-то, то ли зло оценивая. И… я стесняюсь своего лица. Закрывая его порядком отросшими волосами. Хотя, раньше любого, кто носил длинные волосы, окидывал полупрезрительным взглядом. Удивительно, как меняются взгляды на жизнь за столь короткий срок.
Не знаю, сколько времени ещё прошло перед тем, как я почувствовал себя достаточно хорошо, чтоб свалить из этого приюта милосердия. Меня бесит это показное благодушие. Морщась, натягиваю куртку и окидываю злым взглядом ту самую медсестричку. Её имени я так и не удосужился узнать. А своё не помнил… да и ни к чему мне было вспоминать.

Теперь у меня новая жизнь.

Улицы, необыкновенно тихие в этот утренний час, то и дело перечеркивают зябкие ночные тени, постепенно наливающиеся чернотой – от восходящего солнца. Это кажется мне весьма символичным. Эти тени – они как я.
А ещё - не смотрю куда иду. Неважно ведь. Куда бы ни пошел - везде буду чужим. Даже в этом переулке…
Пинаю какую-то банку ногой, отшвыривая со своего пути, и сталкиваюсь с компанией. Пять тел в состоянии «недоперепил и ищу приключений на свой зад». Раньше я бы разделался с ними минуты за три. Сейчас они, гогоча, наступают. А мне остается только пятиться. Пока не упираюсь спиной в стену.

Проклятье. И даже ножа у меня нет. Даже самого завалящего…

Внезапно, все застывает. Как тогда. Когда в мою жизнь вмешивался создатель, подкидывая идею. Или ещё что-то. Что могло помочь. И из-за спин выходит Она.
С первого взгляда понимаю, что она из этих… проклятых демиургов. Которые клепают таких, как я пачками. И такими же пачками бросают на убой. Или просто бросают. За ненадобностью. И оскаливаюсь похлеще, чем на этих пятерых. Она смотрит на меня. И, кажется, видит насквозь. И глаза у неё другие. Теплые, хоть и синие… темно-синие, как полночное небо, с едва заметными, мерцающими искорками звезд.

- Идем со мной, - она просит. Не приказывает, хотя может. Это чувствуется явно, как день.
- Да пошла ты… - грубо выплевываю. Ненависть захлестывает меня с головой, мне хочется ударить. Хоть кого-нибудь. Она оказывается близко. Слишком близко, чтоб можно было сдержаться. И я бью. Коротко, без замаха. Вкладывая весь свой гнев, всю боль, которая рвала меня там, в больнице. Она не останавливает. Только чуть поворачивает голову, дабы удар пришелся на скулу. Темные пушистые ресницы дрогнули, из ссадины потекла капля крови. Щека быстро налилась чернотой. И я замираю.
Как это? Создания не могут причинить вреда создателю. Вот наоборот – да, повсеместно. Но не так.

Это… неправильно…

Недоуменно смотрю на свой кулак и на фигуру замершей передо мной девушки. В её глазах нету обиды или гнева. И я пытаюсь вжаться в стену обратно. А после обессиленно сползаю по рыжему кирпичу, нервно усмехнувшись. Вот до чего ты докатился, друг. Девушек лупишь.
- Ты меня убьешь, - почему-то не сомневаюсь, что будет именно так. Молчание длится долго, даже слишком. Нахожу в себе силы поднять взгляд. И замечаю, что она уже сидит рядом, на корточках и тянется к моему лицу. Сосредоточенно, спокойно. Не сопротивляюсь. Да и толку – она демиург. Но… ощущаю лишь касание. Теплые пальцы скользят по грубым швам-шрамам.
- Извини, я не смогу их убрать полностью.
Я вскидываюсь, глядя на неё непонимающе. Ошарашенно.

Как это – убрать?..

В ответ на моё удивление она задорно улыбается. И тут же морщится. Синяк ещё не сошел…
- Меита, - она берет меня за руку и поднимается. Она сказала своё имя? Меита… странно звучит. Как мята почти…
- А тебя как зовут?
- Не помню, - бурчу все ещё недоверчиво и поднимаюсь вслед. Нервно выдергиваю руку из её ладони. Слишком теплой и живой для создателя.
- Можно тогда я тебя назову? Или сам придумай, - предложила она как-то робко. Пожимаю плечами.
- Канра, - называет она имя. – Это значит – Выживший, - непроизвольно морщусь. Что-то дергает в душе. Будто несносная девчонка задевает какую-то важную струну. Ну, что же. Канра – так Канра. Не хуже и не лучше, чем было…

Стоп. Разве я помню – как было?

Пытаюсь хоть что-то себе представить, из моего прошлого, но все усилия оказываются напрасными.
- Пойдешь со мной? – снова заглядывает мне в лицо.
А что мне, собственно, терять? Кроме изрядно потрепанной шкуры – нечего. И я киваю. Меита улыбается и касается стены ладонью, отодвигая её, словно занавеску, открывая свой переход, и снова берет меня за руку.
- Тогда идем домой, Канра, - в синих глазах переливаются искорки-звезды. И мне почему-то кажется, что это совсем не шутка…
- Идем, - вздыхаю. – Меита…

Проведи надрез у лопатки,
И другой параллельно тоже.
Посмотри, кости не так гладки,
Мне не больно. Почти... похоже.
Сталь вживи, протяни до нервов
Провода, до спинного мозга.
Надели той безумной верой
В небеса, будь опять занозой,
Ядовитой и самой дикой,
Яд, он тоже, бывает, лечит.
Подгоняй до самого стыка,
Воском вновь истекают свечи.
До утра проработай, дай мне
Со стола соскользнуть сызнова.
Крылья - острой, безумной сталью,
С верой в битву, в её основы.

http://pleer.com/tracks/4876288HCJb - писалось в паре с этой мелодией и под неё.

Ах, гроза, гроза лесная,
Ты ли это - сердце мая?
Ты ль сгорая, воскресая,
Тянешь пальцы молний к краю?

Ты ль трепещешь, словно птица,
Вглядываясь в окна-лица,
Нежишь крыш сухих границы,
Как копытом кобылица

Громом лупишь в нетерпении,
И опять благоговение
В сердце, крепится сомнение
С твердым пополам решением

Выйти к небу в чисто поле,
И, узрев тебя на воле,
Ах, гроза-кобыла, в гриву
Бубенцов вплести красивых.

И с надеждой уповая,
Что в очах твоих узнаю,
В зеркалах из антрацита,
То, что ото всех сокрыто...

Ах, гроза, гроза лесная,
Сердце млеет, тихо тает,
Ты летишь - опять играя
Песню звонкую из мая...

И пьян без вина опять,
И сказано всё о ней,
Ищу слов за пядью пядь,
Ловлю среди всех огней,

Мне слезы бы лить, но нет,
Ты в зеркале тенью, что ж...
И ведом мне твой ответ,
Скрываю я пальцев дрожь.

Поэтому расскажу,
Тебе, ты не обессудь,
Насмешкою горькой уж,
Зверь любит - так ну и пусть...

Упрячу в замки я вновь
Цветов горькие плоды,
И осень смеется - спорь
С собою и жди беды.

Мне дружба ценнее, верь,
Чем ревность, гнев или злость,
Посмейся. Я глупый зверь.
Пусть стынет, что не сбылось.

Поэтому улыбнусь,
Тебе, ты не обессудь,
Дурацкое чувство пусть,
Рвет дальше дурную грудь...

Еще, ой, немало строк
Я тихо бы мог пропеть,
Увы, но сюжет как рок
Уже перетерт и спет...

Утром рано разбужена,
Перманентно простужена,
И затарена куревом,
Пьет она крепкий чай.
Голос хриплый и радостный,
И не помнит про гадости,
Вовсе в жизни не хмурилась,
Где её ни встречай.
Пахнет дымом ментоловым,
Не покрасила голову
Полосатыми прядками -
Ну совсем точно тигр.
По накатанной гонится,
Точно знает - не сломится,
Под чужими порядками
С сотней красочных игр.

Когда-то он был королем-июнем, но лето сменила осень,
Желтеют, как листья его одежды, и сеется мелким просом
Холодный дождь, горечь песен, трав, хризантем последних,
Король потерял свою королеву, а с нею ушел и наследник.

И тянется в царстве век от века шорохом голых веток
Печаль, робкий шепот придворных, о том, что душой - калека,
Вдруг стал их король без своей милой девы. "Ах что же нам, что же делать?"
И ушлый советник тогда объявил - искать новую королеву.

Искали всем царством, просили у неба, просили до сиплого крика,
Но зимним льдом-серебром сковало замок и душу владыки.
Отверг предлагаемых девушек он, в ладонях заколку лелея,
Забылся тревожным и мрачным вдруг сном, шептали: уж не заболел ли?..

И снилось ему безудерждное лето, улыбки родных, что звезд краше,
То вечность и тьма, и болезни крыла, внезапно их так забравшей.
Но чу - то касание нежное столь, как будто перо синицы,
"Не спите, король мой, зимою, ведь вы могли бы совсем простудится..."

Не веря глазам своим вскинулся он и видит вдруг перед собою,
Её. Ту, которую так он любил, которую сделал женою.
Встряхнулись деревья и сбросили снег, и с крыш полилась капель.
Уснул он тогда королем-февралем, проснулся - король-апрель.

Сто тысяч им проклятий, павшим. Почему мне не лечь рядом с ними? Вот когда я, в гордыне пропавший, потерял свою тропку в долину? Там, где рожь золотится волною и кленовые листья танцуют. Под луною бы мне, под луною, мимо озера... только всё всуе. Я бесстыже лгал, о как лгал я! Не собой день от дня притворяясь, я ковал себя, да я ковался. И тебе, враг мой, честно сознаюсь: нет мне равных по гневу и силе. Пусть сейчас - побежден, пусть я скован. Я станцую ещё на могилах, тех, что думают будто я - сломан.
Сто тысяч им проклятий, верным. За веру вашу вы сполна платили. Кому-то выпала платить честь первым, с последними - кровавый пир мы закатили. А мне бы... веришь, мне бы, мне бы. Мне б плюнуть в это ваше Небо. Пустое, безразличное, немое. Поделенное, как мне думалось, надвое, а может вовсе мне, единолично, принадлежавшее. Я вру опять? О да, прилично. У Неба нет хозяев, хозяева для Неба - небыль. Пыль, что по ветру сыплется, седая. Что ухватил - твоё, всё остальное - тает, тает... тает.
Сто тысяч... впрочем, повторяюсь. И без того я проклят, непрощенный. Посмейся, враг мой, смейся же! Я - каюсь. Ты думаешь, умалишенный? О нет, я выберусь отсюда, обещаю. Себе. Кому мне обещать ещё же? И будет клён, и листья, осень, снег растает. И легкий ветер вновь коснётся кожи.

Вы говорили мне о нежности и выжидали момент,
Вы ревновали втайне, чувства вечно храня,
Вы неустанно вышивали общий наш гобелен,
Но не учли лишь одного - в нём не будет меня.

Я растворялся в вас, я задыхался от слов,
И мне хотелось больше быть и больше в вас проникать,
Наперекор я по воде шел, просто, мимо мостов,
Но не учел лишь одного, любили вы не меня.

Тот хрупкий образ со дна - то лишь туманы вдали,
То лишь пустынный мираж, то блеск "кошачьих монет"*.
Вы всё искали в маске верность, но понять не могли,
Что в пустоте за нею верности нет.

Вы так старались, привыкая, прикасаясь к душе,
Прохлады пальцев ваших, честно, не заменит ничто.
Всё столь прекрасно было, сказка, как в киношном клише,
Да не учли вы одного - что это всё же не то.

И пьеса фальшью першит, но всё привычнее в плоть,
Движеньем кисти легко подправлен вновь макияж.
И об осколки вы старались руки не исколоть,
Забыв, что вы разбили маски витраж.

Я волновался, как впервые, замирая, спеша,
На ваш призыв я откликался среди ночи иль дня,
И на удачу я молился, часто мыслью греша,
Но не учел лишь одного - искали вы не меня.

Антракт отыгран, гаснет свет и декорации прочь
Отбросит Мастер пьесы, ведь они ни к чему,
Но я не ведал лишь того, что будет вовсе невмочь
Во тьме остаться снова мне одному.

*имеется ввиду пирит, он же - "кошачье золото" или "золото дураков".

Жил-был эльф. Занимался он чисто эльфячими делами, как думают многие: бегал по лесу или ел.
Но вот как-то раз встретил эльф вредного дроу и поцеловал его.
Обратился дроу в прекрасного принца, и поскакали они в царство принца.
Долго ехали, многое видали и навстречу им выходит зайчик пушистый и красивый.
Подумал принц, смотря как эльф тискает зайку и спросил у пушистого:
Как звать тебя, пушистик?
-Аннаи.
И спросил тут эльф:
- Поедешь  с нами, Аннаи?
- Угу, - сказал зайка.
- Ага. – Хмыкнул принц, и поскакали они втроем дальше.
Едут, видят дерево стоит. А под ним ревет эльф.
Тормозит эльф мерина принца и бежит к ревену.
- Чего ревешь?
- Меня никто не лююююбит.- ревет красная моська.
Почесал принц затылок, посмотрел на суженного-принца своего, что тискал зайку.
- Поедешь с нами! Мы тебя любить будем. Как звать-то?
- Ками-ик-ль..
Принц, конечно, снова хмыкнул, но от второго эльфа грех отказываться и скачут они дальше.
А навстречу им выходит кикимора. У эльфов и зайки от нее веки дергаются, а принцу хоть бы что, сидит с кикиморой и бухают.
Утром протрезвели малость и снова в путь, забрав с собой кикимору Астарота.
Вот и замок принца показался. А там..
Нахмурился принц, всплакнул зайка с ревуном.
Ибо заняли тот замок супостаты. Замок осадили орки с их главарём орочьим и семейка одна. Чернокнижников. Был папаша там социопат, и три сына, самый нормальный из них это который старший. Понавешали они своих шелков на окна полупрозрачных, стены белые осквернили надписями: « Миром правит Тинукай» и сидят там пируют.
Закручинился принц. Как бы пересчитал он свой багаж и понял, что против армии орочей ему одному идти. Эльфы зайку тискают, кикимора куда-то убежала, прихватив последнюю заначку принца.
И тут из кустов вылез дальний родственник принца – дроу жадный. Деньги он очень любил, но нрава был мягкого и задумал принц его на свою сторону переманить.
Забрал у эльфа своего успокоительные капли и начал спаивать Шеорана, соблазняя сокровищами, что захватили супостаты.
Дроу пьет-пьет и горестно вздыхает. И по пьяне рассказал он принцу, что полюбил он старшего сына некроманта, когда того по лесу гонял. Принц тут же пообещал  суженного дроу отдать и вскочил тогда Шеоран и как свистнет и вылез из кустов сынок дроу Морган. Стали они планы обсуждать, ну, как обсуждать принц с дроу спорит, а сынок дроу круги вокруг эльфиков наматывают, зайку все так же тискают.
И был бы провал, если бы не вернулась кикимора, таща на себе лесного деда. Был тот дед немножко не в себе, но силы в нем было немерено.
Астарот дедка ласково за попу тискал и Лианорушкой звал.
Оседлал принц коня, крикнул громко, повылазили из замка орки и началась сеча.
Принц как опытный воин, рубился в центре, дроу с сыном с флангов зашли, дедок убежал диверсии оркам строить, кикимора эльфиков с зайкой изводила, то есть охраняла.
Кругом шум, маты летят, на орках некроманские доспехи из тюля рвутся.
И тут как ухнет дедок и появился в небе дракон как дыхнет перегаром…. Принц и его компания победили. Супостаты бежали. Адиту-старшего сына некроманта отловили Шеорану отдали. Брата отбивать явился средний сын, да как увидел зайку, схватил его у эльфиков, зацеловал, а зайка бац и в эльфика обратись. Размазывая слезы, рассказали те, что это все от неудачного эксперимента их семейки.
Замок вместе, быстро привели в порядок. Сына дроу в казну отправили, дедку и кикиморе отдали подвалы и разрешили эксперименты творить, дракону свою гору золота выделили, братцев тоже оставили при деле, эльфика – ревуна все полюбили и больше он не плакал.
Ну а принц… Женился. Не у вех же конец хороший. И было у этой компании потом еще море приключений, ведь зло… Оно возвращается.